- А тут что? Что это? – кутаясь в тёплый шарф, спрашиваю я. Справа от мокрой, залитой зеркальными мутными лужами, дороги, посреди пожухшей увядающей травы и размокшей бурой грязи, на выжженном квадрате земли стоит ветхий запертый. Чей-то… или, наверное, больше ничей. Это так странно, никому не принадлежать. Когда в стенах никто не ходит, шаркая тапками по полу, и ни единого звука, кроме завывания ветра, не раздаётся внутри. А там, за окнами, всё живёт, движется, куда-то стремится… Впрочем, откуда домам знать.
Чей-то глухой, прокуренный голос, схожий с сиплым дыханием осени, прерывает своё бормотание, игравшее шумом на заднем плане.
- Дом какой-то… Никто тут не живёт, даже табличку сняли.
- А какой был номер? – мёртвым взглядом я уставляюсь в перерезанный густо-розовыми полосами горизонт, пересекающий бесконечную степь. Вдали поднимаются струйки дыма, разливая аромат горелых листьев в напоённом прелью и солнцем воздухе. Он опьяняет и дурманит сознание. Пахнет дождём…
- Второй вроде бы… Да, второй. И табличка висела…
- У самого окна. – эхом подхватываю я.
- И окна такие большие, смотри. Ни у кого таких нет, специально делали. Сначала дом-то серый был, а потом в синий выкрасили…
- Лет пятнадцать назад. – невольно оканчиваю я фразу. Сознание говорит само, не позволяя обдумать слова.
- Да, именно. Собака была… Лаяла, заливалась, как кто пройдёт мимо. А под конец уж перестала, только лежала, смотрела так грустно… Подойдёшь, приласкаешь – а она так глядит, точно ищёт что. Ну, искала-искала, да не нашла. В лес ушла, а мы потом нашли и схоронили. В тот дом и приезжать старики перестали… Они и при собаке-то раз в месяц приедут – и обратно, и то внутрь не заходили. Запертый дом уже давно совсем. Стоит, никому не нужен.
- Давно? – на этот раз мной равнодушный тон - лишь неловкая лживая попытка скрыть боль искренности.
- Третью осень уже как. Нужен кто тебе? В городе они все… Давно разъехались.
- А адреса?
- Спросишь на почте, я не знаю.
- А где… почта? – отчего-то из памяти вылетает всё такое знакомое, я слишком многое забываю. – А знаете… Не надо. Я сама найду. Спасибо вам большое.
- Ну, до свидания. Заходи, если что надо.
Шаги, отдававшиеся чавканьем ботинок в грязи, наконец затихают. Маленькая фигурка удалилась в неизвестном… или нет, забытом направлении, погасая в мутно-молочном тумане.
Я оборачиваюсь и подхожу к своему дому, совсем состарившемуся и полуразрушенному, с опустелым двором. Внутри что-то содрогается… Я не находилась здесь слишком давно, чтобы оставаться спокойной.
Странно, но запылённая старая будка с бесполезной железной цепью, которой при мне пользовались лишь один раз, и которая сейчас, оторванная, валяется в груде влажных листьев, ещё не развалилась. Сняв перчатки, которые совершенно не согревали продрогшие пальцы, я бережно прикасаюсь к звеньям, точно они могли сохранить налёт старого времени, когда-то бывшего моим настоящим. Так наивно и глупо… А ведь тогда эта цепь была совсем новая и блестящая. А теперь… теперь отчего-то так холодно, совсем пронизывающе. И пахнет дождём.
***
- Мама, мамуль, смотри, кого папа принёс! Смотри! – по яркой свежей зелени травы бежит тоненькая девочка. У неё русые кудряшки до пояса, заплетённые в толстую косу, и весёлая открытая улыбка, такая живая, что её свет заставлял позабывать о незначительных недостатках милого лица. Это – я. Я несусь, бережно прикрывал руками крошечный комочек, закутанный в цветастый платок. С выражением нетерпеливой, затаённой радости замерев у скамейки, где сидит женщина – моя мать, с лучистыми глазами цвета безоблачного неба и приветливой тихой улыбкой, - я вытаскиваю из платка щенка. Он дёргает коротенькими лапками, пытаясь вырваться, но чувствуя, что никто не причинит ему вреда, успокаивается и утыкается мордочкой в мою ладонь. Глазки, влажные и тёмные, понимающе смотрят на новый мир, на тех, с кем собаке предстоит провести свою жизнь. Густая чёрная шерсть вьётся колечками, создавая впечатление, что это не щенок, а маленький комок. Впрочем, тогда собачка и была беззащитным живым комочком, только начинавшим жить…
- Смотри, мама, - мой голос исполнен такой трепетной нежности и глубокого благоговения, что чуть не дрожит от волнения. – Это Вардиза! Папа говорит, что она породистая… Можно мы оставим её? Пожалуйста, можно?
- Конечно, можно, если папа принёс… Какая красавица! – мама ласково гладит по мягкой, чёрненькой, точно уголь, шёрстке и чешет за ушком новую любимицу; та тихо скулит от удовольствия и счастья. – Ей нужно молочка тёплого…
- Я принесу! Сейчас, сейчас! Только ты с ней бережно, не урони, - и я, вся светящаяся от радости, аккуратно передаю собаку матери и пулей кидаюсь в дом…
С тех пор я любила Вардизу, как могла только любить.
Я кормила её и поила, пыталась даже дрессировать, часами бегала вместе с ней по двору или по лесу. Мы стали лучшими друзьями. Собака, крепко привязавшаяся ко мне, ни на шаг не отходила, тосковала, когда меня долго не было, а завидев вновь, с радостным лаем бросалась навстречу, упираясь лапами в плечи… Я, смеясь, целовала мокрый носик Дези, вглядывалась в её блестящие карие глаза, такие умные и понимающие, и ни на секунду не задумывалась, что спустя немногим больше десяти лет буду вот так держать цепь своей собаки, которая уже никогда ей не пригодится…
***
Но держала. Держу, сглатывая набегающие слёзы и пытаясь унять дрожь в руках. Как я надеялась, вернувшись, обнаружить свою любимицу живой и невредимой! Чтобы я не отдала, только бы она выскочила из зарослей малины или стремительно выбежала со стороны поляны, большими прыжками кинувшись ко мне! Уткнуться бы носом в такой родной лобик, прижаться к нему губами, потрепать за ухом и крепко обхватить шею – и всё, всё бы! Но теперь… это уже невозможно. И притом навсегда. Всё, поезд в один конец, и он пришёл на последнюю остановку. Больше надеяться не на что, да и не зачем. Не дождёшься ничего… И почему я не опомнилась раньше?! Дура, дура, дура! Ведь Вардиза ждала, выискивая в десятках случайных прохожих именно меня и веря, что я приду. Не дождалась… Но я всё-таки пришла, хоть и с опозданием. Всхлипнув, я опускаюсь на колени, забыв о грязной земле, и обнимаю руками будку. Не в силах сдерживать эмоции, я глухо реву. Ну, вот она я! Вот, рядом с тобой, слышишь, маленькая моя?… Я тихо шепчу что-то, точно в забытьи, и рыдание переходит в мучительный, исполненный боли крик. Ты слышишь меня?!
Время потерялось в желтеющих листьях берёз и колышущем их ветре, растаяло в грязно-сливочных небесах, растворилось в моём плаче… Это только кажется, что время вообще имеет значение. Утро, вечер или глубокая ночь – совершенно неважно. И цифры на часах – это неважно. Неважно, просто неважно. Время течёт постоянно, не прерывая хода, и с ним меняются действительно важные вещи, имеющие вес. Не возраст, не внешность, даже не настроение… Просто что-то уходит и исчезает навсегда, а время безжалостно тикает. Когда появляется осознание этого, понимаешь кое-что.
Времени просто не существует. Это мы придумали себе меры исчисления, уложили жизнь в минуты и часы, но на самом деле есть лишь солнце, от которого зависит светло ли здесь и неумолимое движение, которое изменяет нас. А чёртовы часы… Нужны ли они, на самом деле?
С тяжёлым вздохом я встаю, оторвавшись от потрескавшихся, поблёкше-синих досок будки, которых когда-то красила сама. Я ещё заляпала краской свои старые поношенные штаны, и они так и остались ярко-ультрамариновыми; я надевала их в лес по воскресеньям, не боясь изорвать о колючие ветки кустов, куда лезла, догоняя её. Да… Странно, что будка уже такая неяркая. И ворота тоже стали бы неяркими. А лавочка бы прогнулась и её спинка совсем скосилась налево. Только их нет. Растащили, а может, просто сломались. Да какая теперь разница. В сущности, никакой… Пахнет дождём.
Ступая на крыльцо, я чувствую, как оно прогнило, пересыщенное влагой. Дверь, обшарпанная и холодная, заперта. Интересно, кто последним отпирал её?... У меня свой ключ, ещё со старых времён, но страх, что он не подойдёт, не оставляет меня, заставляя пальцы скользить. Но он, вопреки опасениям, подходит, а я даже и не знаю – к лучшему ли это. Меня сковывает пустой, пронизывающий холод, но совершив над собою усилие, я переступаю порог. В глаза бросается заполонившая всё пыль, за которой едва узнаются предметы… Неужели так давно здесь никого не было? Всё стоит на своих местах, такое же, как прежде, и одновременно другое. Просто в этом доме воцарилась тишина, которую не изгонишь самым громким шумом.
***
- Закрой окна, начинается гроза. – слышен из другой комнаты взволнованный голос матери, и я, кивнув, торопливо запираю начинающие с грохотом колыхаться окна. На улице и вправду разражается настоящая буря. Небо темнеет, ветер яростно треплет деревья… Сестрёнка, бегая, снимает бельё с растянутых во дворе верёвок. Она совсем босая, потому что спешила, и я жутко переживаю, что та простынет. Но сестра совсем ничего не боится и только хохочет в ответ на мои осторожности.
Я, однако, успокаиваюсь лишь тогда, когда сестрёнка, а следом за нею Вардиза, укрывается в доме. В тот же момент где-то далеко раздаются раскаты грома, и мама загоняет нас в комнату, где мы втроём, укутавшись в огромный тёплый плед, устраиваемся на мягком широком диване. Я обожаю эти яростные летние грозы. На улице бушует стихия, молнии разрывают небо яркими всполохами, а с него выливаются на мокрую разбухшую землю потоки дождя. Деревенские домики, видневшиеся вдали, белеют на глазах и исчезают за туманной пеленой ливня. Мощные пушистые ели под нашим окном треплются на ветру, точно слабые тростинки и пригибаются почти к самой земле, и при виде этих содрогнувшись великанов я чувствую, насколько масштабна сегодняшняя буря.
У нас же дома, в небольшой уютненькой комнате, горит яркая лампа под кружевным персиковым абажуром и закипает старенький чайник. Свежеиспечённый горячий пирог остывает на столе. Всё наполнено теплом и светом. Мама читает нам вслух Чехова, размеренно и вдумчиво, как и всегда. Мы жадно слушаем, затаив дыхание… Каждое слово всё больше погружает нас в ту атмосферу, и шум за окном стихает, кажется… Вот, промокшие насквозь и замёрзшие, возвращаются отец и старший брат; они чинили машину рядом с крыльцом и только успевшие загнать её под навес. Тут же вскочив, мы вешаем их куртки, с которых струями течёт вода, наперегонки с сестрёнкой бежим принести их тёплую одежду и разливаем ароматный чай со смородиновым листом и малиновым вареньем. Наконец, высохнув и отогревшись, брат и папа садятся с нами за стол. По стеклу барабанят капли точно обезумевшего дождя, но им никогда не прорваться в нашу маленькую крепость и не нарушить наш покой. Там – чернильная темнота, холод, ненастье, отчаявшиеся оглушающие порывы ветра и потерянность. И только в стенах родного дома я ощущаю спокойствие и защищённость. Покончив с ягодным пирогом, точно таявшем во рту, мы снова возвращаемся к чтению. Мама, своим прекрасным, таким родным голосом, говорит как от своего лица, будто пересказывая всё, виденное ей самою, и связывая слова самыми разными интонациями, ещё сильнее зачаровывает нас. Это – атмосфера любви и единства семьи, где каждый любим и нужен и чувствует себя нужным и любимым. Это – счастье, просто и обыкновенное счастье.
***
Но теперь наш диван, некогда являвший местом сбора всех членов нашего небольшого семейства и душевных разговоров, пустовал. Возле ручки, на которую опирался мамин локоть, торчит пружина. Окна, полуразбитые и заросшие паутиной, стали настолько мутными и пыльными, и даже во всей своей мощи буря бы осталась незаметной сквозь них. Чайник, который так замечательно пыхтел зимними тёмными вечерами… Чайника что-то совсем нет. Выбросили? Это так непрактично… Скорее всего, его кто-то забрал с собой. Здесь сыро и одиноко, как никогда. Я с трудом верила в то, что могла чувствовать надёжность и уют в этой комнате. Жалкие остатки мебели – громоздкий стол без скатерти, столетний сервант, казалось, превратившийся в сплошную статую, в которой нельзя даже дверцу открыть, прохудившийся диван и дырявый пыльный ковёр, больше напоминавший плоскую большую тряпку. Такая ужасная, пустая, ничья комната! Да, именно ничья… Просто мы все разъехались, оставив этот дом. Мы надеялись, что будем время от времени возвращаться, а сами потеряли связь даже с друг другом. А главное в том, что начала разрушение именно я. Я была виновата в пустоте этого дома и сама того не понимая, зародила её своим внезапным отъездом. Ещё, глупая, думала, что это навсегда. Наши чтения всей семьёй, общие сытные ужины и уют в доме… Да уж, навсегда! Я ненавижу теперь это слово. Оно пропитано пафосом, даже нет – заклятием, особой обречённостью. Но смысл затерялся в огромной массе судеб. Есть «навсегда» настоящее, редкое, оно наделяет пророчеством. И есть будничное «навсегда», лживое и говорящееся по сто раз на неделе, которое произносят все кому не лень и которое досталось мне.
Атмосфера этого заброшенного дома меня пугает. Он заряжен таким пугающим, страшным одиночеством, которое будто зудит. Мои шаги гулко отдаются в звенящей тишине, а любой посторонний звук заставляет вздрогнуть и вгоняет в ступор. Так холодно. Пусто. Я твёрдо знаю, что это был мой дом, тот самый, я узнаю обои в цветочек и старую лампу. Возле дряхлого кресла по-прежнему болтается оторванный в детстве мною кусок обоев… Как я случайно потянула, карябая стену ногтями, а он и порвался!... Интересно, что же с детской? Там, где я сладко спала с мягкой постельке под шум елей и тихие мамины песни. Но я не могу заставить, вынудить себя зайти внутрь. Мне тяжело быть здесь, что-то точно давит и так страшно… Страх от пустоты и безнадёжности гонит меня прочь. Пахнет дождём.
Я, точно в прострации, запираю дверь и медленно, не глядя, сажусь на продрогшие ступени. Такие влажные, гладкие… Тут страшно. Господи, почему тут так страшно? Почему мне кажется, что здесь совершенно никого нет, и я точно в бермудском треугольнике, где всё исчезло, и остался только этот чёртовый дом и ослепительное далёкое небо? Мира больше будто нет. А есть ли? Ведь всё, что я старательно создавала до сих пор, оказалось бессмысленным и иллюзорным, как только я вернулась к чему-то действительно важному. И как будто с того времени, как я покинула этот дом, всё превратилось в дым, который я считала огнём. Я истратила много лет, чтобы понять – да никуда я не ушла. Всё так же стою на месте, как раньше, меня будто выкинуло из реальности. В транс, в прострацию… Прострация…Это слово мне напоминает пустоты, такую огромную дыру, как то, что я ощущаю сейчас. Время не должно было идти, а пошло, чёрт возьми. Я потерялась, потерялась, потерялась!
Сколько бреда в моих несвязных мыслях. Это не я, это не могу говорить я. Нет, у меня настоящая жизнь, и я вовсе не выпадала никуда, просто возвращение домой слишком сильно вдарило мне в голову. Наверное, я увидела реальность. Но что мешает снова закрыть глаза и продолжить движение в ошибочном направлении? Как раньше, просто. Я буду думать, что права и идти. Снова и снова. Обманывая саму себя, уверяя, что так будет счастье… Моя душа погрязла в самообмане, который ничем не вывести. Только не получится, потому что я знаю, как всё на самом деле… разве всё так фальшиво? Да нет… Нет, наверное – это всё из-за воспоминаний и одуряющего запаха.
Я хочу обратно. Это ведь злая шутка. Я развернусь на 180 градусов, плотно зажмурив глаза, открою их – и сон оборвётся. Снова будет солнечное утро, и детство, и Дези… А я лишь рассмеюсь, спрашивая себя, как это могло мне присниться. Но нет.
Я уткнулась носом в колени и тихо заплакала. Где-то вдали послышались такие знакомые, родные звуки гитары и слова… Уже слышала раньше, и что-то помнится. Всё так болезненно, как соль на раны.
«Спасите наши души!
Мы бредим от удушья.»
И ревущий, сильный голос, похожий на мучительный крик правды. Да, я ведь точно это помню…
«Услышьте нас на суше
- Наш SOS все глуше, глуше,
И ужас режет души напополам!»
И меня режет страх… За что? О чём? Что там дальше?... Эту песню любил папа. Он часто ставил эту кассете, и слушал, слушал без конца. И я вместе с ним… Наверное, если бы в этот момент звучала тишина, всё было бы иначе. Да… Эти строки возвращают меня обратно к истине, к моей правде, которую я не хочу слышать. Но так будет лучше, я знаю.
Холодный осенний вечер. Небо сгущает ночные краски, истекая тоненькими кровавыми струйками на горизонте. Я сижу, обхватив голову руками и едва слышно, вторю словам песни. Я осознаю что-то важное, я знаю, что с этого момента всё изменится, и может, я сошла с ума или просто иду в неизвестность. Только так холодно… И пахнет дождём.
